Неточные совпадения
—
Графа не застали. Они
уехали на Нижегородскую дорогу.
— Ах, Захар! Опять «не полагается»! — весело воскликнул Горизонт и потрепал гиганта по плечу. — Что такое «не полагается»? Каждый раз вы мне тычете этим самым своим «не полагается». Мне всего только на три дня. Только заключу арендный договор с
графом Ипатьевым и сейчас же
уеду. Бог с вами! Живите себе хоть один во всех номерах. Но вы только поглядите, Захар, какую я вам привез игрушку из Одессы! Вы таки будете довольны!
По-настоящему мне следовало бы, сейчас же после свидания с
графом ТвэрдоонтС,
уехать из Интерлакена; но меня словно колдовство пришпилило к этому месту.
Вспоминают они, как все девицы, окружив тесным прекрасным роем
графа Олсуфьева, упрашивали его не
уезжать так скоро, пробыть еще полчасика на балу, и как он, мелко топчась на своих согнутых подагрой ногах, точно приплясывая, говорил...
Прошла осень, прошла зима, и наступила снова весна, а вместе с нею в описываемой мною губернии совершились важные события: губернатор был удален от должности, — впрочем, по прошению; сенаторская ревизия закончилась, и сенатор — если не в одном экипаже, то совершенно одновременно —
уехал с m-me Клавской в Петербург, после чего прошел слух, что новым губернатором будет назначен Крапчик, которому будто бы обещал это сенатор, действительно бывший последнее время весьма благосклонен к Петру Григорьичу; но вышло совершенно противное (Егор Егорыч недаром, видно, говорил, что
граф Эдлерс — старая остзейская лиса): губернатором, немедля же по возвращении сенатора в Петербург, был определен не Петр Григорьич, а дальний родственник
графа Эдлерса, барон Висбах, действительный статский советник и тоже камергер.
Сенатор, прежде чем Звездкин возвратился в кабинет, поспешил занять свое кресло, и когда тот, войдя, доложил с несколько подобострастною улыбкой, что Крапчик успокоился и
уехал,
граф вдруг взглянул на него неприязненно и проговорил...
— Не знаю-с, что известно
графу, но я на днях
уезжаю в Петербург и буду там говорить откровенно о положении нашей губернии и дворянства, — сказал сей последний в заключение и затем, гордо подняв голову, вышел из залы.
— Ваше превосходительство, его сиятельство
граф Эдлерс
уезжает!
Эх! Бросьте раскисать, братишка! Три месяца еще, и мы
уедем в Ниццу. Вы бывали в Ницце,
граф?
После этого губернатор напрасно тщился попасть в тон к
графу. Но
граф счел себя положительно обиженным и
уехал, не видавшись ни с кем из ухаживавших за ним сановников. Он их считал достойными большего наказания, чем самоё княгиню, которая ему стала даже серьезно нравиться, как Гаральду презиравшая его русская дева.
И княгиня, извинясь, не пошла провожать
графа, а направилась к другим дверям; она хотела как можно скорее призвать Рогожина и дать ему добрый напрягай, а может быть, даже склонить его как можно скорее к тому, чтобы он
уехал из Петербурга.
Каждый раз, как княгиня додумывалась до этой мысли, она погружалась в такую сосредоточенность, что
граф не раз вставал и, не прерывая этих мечтаний, молча подходил к руке княгини и
уезжал.
— Ну, если,
граф, вы непременно этого хотите, то, конечно, я должен… я не могу отказать вам.
Уезжайте же скорее отсюда, господин Данвиль; советую вам быть вперед осторожнее: император никогда не любил шутить военной дисциплиною, а теперь сделался еще строже. Говорят, он беспрестанно сердится; эти проклятые русские выводят его из терпения. Варвары! и не думают о мире! Как будто бы война должна продолжаться вечно. Прощайте, господа!
— О, mon cher, что ж ты меня за ребенка такого считаешь, — отвечал
граф и
уехал прямо к Домне Осиповне, а в пять часов явился аккуратно к обеду Бегушева и имел торжествующий вид.
Граф Хвостиков, впрочем, более приятеля сохранивший присутствие духа, принялся доказывать доктору, что Россия самая непредприимчивая страна, что у нас никто не заинтересуется делом за его идею, а всякому дорог лишь свой барыш! Доктор с легкой улыбкой соглашался с ним; Домна же Осиповна держала свои глаза устремленными на Долгова, который сидел совсем понурив голову. Наконец гости увидели, что им есть возможность
уехать, и
уехали!
Такой прием
графа и самая бумага сильно пугнули смотрителя: он немедленно очистил лучшую комнату, согнал до пяти сиделок, которые раздели и уложили больную в постель. А о том, чем, собственно, дочь больна и в какой мере опасна ее болезнь,
граф даже забыл и спросить уже вызванного с квартиры и осмотревшего ее дежурного врача; но как бы то ни было,
граф, полагая, что им исполнено все, что надлежало, и очень обрадованный, что дочь начала немного дремать, поцеловал ее, перекрестил и
уехал.
Янсутский и Домна Осиповна возвратились и вскоре затем оба
уехали, а
граф Хвостиков, желая сберечь свои единственные три рубля, как ни скучно ему это было, остался у дочери обедать.
Слова эти
граф Хвостиков прослушал, как бы приговоренный к смертной казни, и когда Бегушев взялся за шляпу, чтобы
уезжать, он, с заметным усилием над собой, подошел к нему и робко спросил его...
Наступили затем тяжелые и неприятные для всех минуты. Долгов и
граф Хвостиков начали прихлебывать чай; главным образом они не знали:
уехать ли им или оставаться? Сейчас отправиться было как-то чересчур грубо; оставаться же — бесполезно и стеснительно.
— Именно с богом! — повторил
граф с чувством и на следующий день в карете Бегушева
уехал на железную дорогу.
От Бегушева Долгов
уехал, уже рассчитывая на служебное поприще, а не на литературное.
Граф Хвостиков, подметивший в нем это настроение, нарочно поехал вместе с ним и всю дорогу старался убедить Долгова плюнуть на подлую службу и не оставлять мысли о газете, занять денег для которой у них оставалось тысячи еще шансов, так как в Москве много богатых людей, к которым можно будет обратиться по этому делу.
— Но вы поймите мое положение, — начал
граф. — Тюменев
уезжает за границу, да если бы и не
уезжал, так мне оставаться у него нельзя!.. Это не человек, а вот что!.. — И Хвостиков постучал при этом по железной пластинке коляски. — Я вполне понимаю дочь мою, что она оставила его, и не укоряю ее нисколько за то; однако что же мне с собой осталось делать?.. Приехать вот с вами в Петербург и прямо в Неву!
Бегушев поднялся с места, сел в коляску и
уехал домой. Слова Домны Осиповны, что она напишет ему, сильно его заинтересовали: «Для чего и что она хочет писать мне?» — задавал он себе вопрос. В настоящую минуту ему больше всего желалось устроить в душе полнейшее презрение к ней; но, к стыду своему, Бегушев чувствовал, что он не может этого сделать. За обедом он ни слова не сказал
графу Хвостикову, что ездил к Домне Осиповне, и только заметил ему по случаю напечатанного
графом некролога Олухова...
На другой день Траховы
уехали в Петербург, куда
граф Хвостиков и Долгов написали Татьяне Васильевне письма, в которых каждый из них, описывая свое страшное денежное положение, просил ее дать им места.
В ответ на это
граф Хвостиков имел в своем лице выражение невинного агнца, ничего не понимающего, и, поднеся таким образом Домне Осиповне букет, не совсем приятно для нее благоухающий,
уехал.
Граф Хвостиков, Бегушев, а также и Прокофий немедля же
уехали, так что генерал не успел ничего от них хорошенько и узнать.
— Мне надобно бы служить,
граф, хоть затем, чтобы
уехать отсюда.
В продолжение всего ужина Эльчанинов переглядывался с Клеопатрою Николаевною каким-то грустным и многозначительным взором. Ночевать, по деревенскому обычаю, у
графа остались только Алексей Михайлыч, никогда и ниоткуда не ездивший по ночам, и Клеопатра Николаевна, которая хотела было непременно
уехать, но
граф ее решительно не пустил, убедив ее тем, что он не понимает возможности, как можно по деревенским проселочным дорогам ехать даме одной, без мужчины, надеясь на одних кучеров.
Впрочем, тот однажды нашел случай и спросил его: придумал ли он какое-нибудь средство
уехать, но Эльчанинов, рассказав очень подробно весь свой разговор с
графом, решительно объявил, что он без воли Сапеги ничего не хочет делать и во всем полагается на его советы.
«Вот женщины, — подумал он, — вот любовь их! Забыть обещание, забыть мою нетерпеливую любовь, свою любовь, — забыть все и
уехать в гости! Но зачем она поехала к
графу и почему одна, без мужа? Может быть, у
графа бал? Конечно, бал, а чем женщина не пожертвует для бала? Но как бы узнать, что такое у
графа сегодня? Заеду к предводителю: если бал, он должен быть там же».
Мановский
уехал, поклонясь хозяину и
графу и сказав что-то на ухо Клеопатре Николаевне.
Она бросилась к окну и, увидев выезжавшего Мановского, тотчас же сбежала вниз, выглянула из спальни в гостиную, чтобы посмотреть, не
уехал ли
граф, но Сапега сидел на прежнем месте. Клеопатра Николаевна, несмотря на внутреннее беспокойство, поправила приведенный в беспорядок туалет и хотела войти в гостиную, как вдруг глаза ее остановились на оставленной Мановским записке. Она схватила ее, прочитала и окончательно растерялась.
Эльчанинов ничего не мог понять. Он догадался, впрочем, что Анна Павловна
уехала к
графу Сапеге, о котором он слышал от многих. Но зачем
уехала, и как одна, и в тот именно день, когда назначено было свидание? Ему сделалось не на шутку грустно и досадно.
Если бы Анна Павловна поехала к
графу не в этот день, в который назначено было свидание, то, может быть, он еще усомнился бы в истине слов Уситковой; но она забыла его, забыла свое слово и
уехала.
Граф, во всех своих действиях относительно Анны Павловны пока выжидавший, очень обрадовался намерению Эльчанинова
уехать. Он очень хорошо видел, что тот не любит уже Мановскую и скучает ею, а приехавши в Петербург, конечно, сейчас же ее забудет, а потом… потом
граф составил по обыкновению план, исполнение которого мы увидим в дальнейшем ходе рассказа.
— Простите меня и ее, мой добрый Савелий Никандрыч, — подхватил он, протягивая приятелю руку, — но что ж делать, если, кроме вас и
графа, у нас никого нет в мире. Вас бог наградит за ваше участие. Дело теперь уже не в том:
уехать я должен, но каким образом я скажу об этом Анете, на это меня решительно не хватит.
Надежда Алексеевна получила это письмо уже в Италии, куда она
уехала с своим мужем,
графом де Стельчинским, как его величали во всех гостиницах.
К<няжна> Софья (в сторону). Как плоско! (Ему) Вы вчера прекрасно играли у
графа; особливо во второй пьесе; все были восхищены вами. (Он кланяется.) Только скажите, для чего вы так рано
уехали, тотчас после ужина?
Владимир Иваныч. Если вы его уж так боитесь, так
уезжайте куда-нибудь на время из Петербурга, а записочку эту передайте мне с письмом от себя, в котором опишите все, что мне теперь говорили, и просите меня, чтобы я эту записку и самое письмо представил
графу, как единственному в этом случае защитнику вашему.
Граф. А когда дороже, так и наслаждайтесь им и
уезжайте куда-нибудь в Аркадию.
— Ах ты, мой голубчик! — сказал он, — зачем ты только от нас
уехал! А? —
Граф молчал, видимо думая о другом. — Куда ездил? Ах ты, плут,
граф, уж я знаю, куда ездил.
Исправник сел по-турецки, хлопнул себя кулаком по груди и закричал: «виват!», а потом, ухватив
графа за ногу, стал рассказывать, что у него было две тысячи рублей, а теперь всего пятьсот осталось, и что он может сделать всё, что захочет, ежели только
граф позволит. Старый отец семейства проснулся и хотел
уехать; но его не пустили. Красивый молодой человек упрашивал цыганку протанцовать с ним вальс. Кавалерист, желая похвастаться своей дружбой с
графом, встал из своего угла и обнял Турбина.
Пожал
графу руку и
уехал.
Граф. Месяца на два; я
уеду, как только дела мои несколько устроятся.
Я хотела жаловаться
графу, но он спал, и так и
уехала.
Зачем я так не могу?..» Их ведь так воспитали и…
граф (мы их супруга называем для их удовольствия
графом — они француз)…
граф их робковат, и он им сказал, что надо опасаться голодных людей, — и сам
уехал, — и княгиня всё боятся и затомили себя в одной комнате в доме…
Бал кончился в пятом часу утра, и многие,
уезжая с него, делали свои соображения относительно ссыльного
графа.
Ростовы
уезжают из покидаемой войсками Москвы. В гостиной сидит их зять, полковник Берг, прямой предок нынешних истинно-русских инородцев. Он восхищается «истинно-древним мужеством российских войск» и почтительнейше просит старого
графа уступить ему одну подводу, чтоб увезти купленную по случаю очень прекрасную шифоньерку с аглицким секретом. На дворе нагружаются добром подводы, и отовсюду на них с завистью глядят покидаемые в городе раненые. Тут же стоит Наташа с братом Петей.
Графу Рошфору, конечно, не нравилось, что его повелитель отбивает у него невесту, он стал немножко ревновать, но Алина переменила свое обхождение с ним, сделалась холодна, показывала жениху видимое равнодушие и в начале июня 1773 года
уехала с князем Филиппом в принадлежавший ему замок Нейсес, находившийся во Франконии.